Московский дирижер Феликс Коробов регулярно встает за пульт обоих симфонических коллективов петербургской филармонии, всегда представляя интересную программу и ее не менее яркую интерпретацию. Прошедшее выступление с Академическим симфоническим оркестром было приурочено 70-летию вхождения коллектива в состав филармонии и прошло в сотрудничестве с Транссибирским Арт-фестивалем. Ставшее главной интригой вечера произведение Софии Губайдулиной оказалось в одной программе с музыкой Моцарта, Брамса и Равеля.

Открывшая первое отделение Симфония № 25 В.А. Моцарта сразу настроила на волну высокого пафоса. Сочинение семнадцатилетнего гения – первая минорная симфония в его творчестве прозвучала у Коробова в духе музыкальных драм К.В. Глюка, возвышенно, патетично и размеренно. Инструменты оркестра словно становились участниками большого театрального действа, где жалобы и сетования (выразительные вздохи у скрипок и гобоя в разработке первой части) сменялись философскими раздумьями (замечательно выстроенный канон у духовых во второй части) и завершались неуклонной решимостью в финале. Финальный аккорд прозвучал очень мягко, скорее, как знак вопроса, ставший мостиком к современной партитуре, полной трагических вопрошаний о судьбе человека в этом мире.

Премьера Третьего скрипичного концерта Софии Губайдулиной прошла в апреле 2018 года в Новосибирске, еще до глобальных бедствий, затрагивающих сегодня все большее количество людей. Создавая эту музыку, композитор вдохновлялась сочинением известного философа и мыслителя XX века Мартина Бубера «Я и Ты», посвященного проблеме двойственности в отношениях людей как друг с другом, так и с окружающим миром. В авторских комментариях София Асгатовна пишет, что поднятая Бубером проблема главных метакосмических движений в мироздании, экспансии и притяжения, заинтересовала ее в том числе с точки зрения искусства: стремления музыки, с одной стороны, расшириться до бесконечности, а с другой – сосредоточиться вокруг некоего центра и утвердить его. Как это часто бывает у Губайдулиной, чисто музыкальные конструктивные задачи сочетаются в ее произведениях с невероятной экспрессией, становящейся одновременно предчувствием и отзвуком происходящих в мире трагедий.

Вадим Репин неоднократно исполнял это сочинение в России и за рубежом, действительно сживаясь в этой музыке со скрипкой, выступающей в роли романтического героя. Написанный в вариационной форме одночастный концерт содержит в себе все элементы драмы с конфликтом между живой, трепетной личностью и жестоким окружающим миром. Оркестр то словно замораживал фразы солиста (инфернальные переборы у челесты), то передергивал их (сардонические реплики тромбонов, как в кривом зеркале повторяющих только что прозвучавшую мелодию у скрипки), то жестоко обрубал экспрессивные порывы (резкие удары большого барабана). Конфликт между светом и тенью приобретает у Губайдулиной крайние формы: как невероятно чуткий художник она ставит глобальный вопрос – выживет ли человек под напором ненависти и зла. В самом финале голос скрипки устремляется вверх, замирая в предельно высоком регистре на фоне выдержанного мрачного аккорда низких струнных и духовых, сопровождаемого глухими ударами литавр. Надежда есть, хотя порой она кажется очень призрачной. Феликс Коробов уверенно выстроил общую драматургию сочинения, вступая в диалог с солистом.

Финальное многоточие концерта Губайдулиной хотелось длить как можно дольше, но оно было прервано виртуозными пассажами «Цыганки» Равеля, одного из коронных сочинений для Вадима Репина, которое он исполняет с неизменным блеском. В контексте программы это музыкальное роскошество воспринималось больше в инфернальном ключе, как некий Dance macabre, нежели жанровая картинка.

Прозвучавшая во втором отделении Третья симфония Й. Брамса словно вобрала в себя образы и символы звучавших в первой половине концерта сочинений. В ней был и моцартовский аристократизм, и особая классическая стать, и экспрессия губайдулинского концерта вкупе с ностальгически туманным флером (вздохи у струнных во второй части Коробов сделал очень по-чайковски, а в переходе к репризе знаменитого Интермеццо третьей части дирижер подчеркнул те самые «вечные» экзистенциальные вопросы), и блеск оркестровых тембров и пассажей, присущий музыки Равеля. В финале симфонии особенно был подчеркнут контраст между затаенным репликам скрипок и резкими взрывами тутти оркестра. Тревога за человека и за судьбы мира, переданная Брамсом, никуда ведь не делалась, а напротив, стала еще острее.